КИШИНЕВ, 26 окт — Новости-Молдова. Наш коллега Владимир Новосадюк опубликовал на своей странице в социальной сети Facebook рассказ, с которым агентство Новости-Молдова решило познакомить своих читателей:

Цикл этих рассказов зародился в моей голове после того, как я чуть ее, голову, не потерял. Не улыбайтесь. Это совсем не смешно, когда на работе вместе с вами опрокидывается вверх тормашками кресло, в котором вы сидите, решая по телефону с приятелем глобальные политические проблемы.

Итог произошедшего, слава Богу, оказался почти благополучным. Высокая спинка кресла спасла мою голову от трагической встречи с острым углом журнального столика. Секундный испуг трансформировался в неестественную болтливость, которую я обрушил на первого сотрудника, среагировавшего на грохот обрушившегося вместе с начальником кресла, и заглянувшего в его кабинет. А вот оно – это кресло и стало в нашей истории единственно пострадавшей стороной и косвенной причиной написания цикла рассказов с улицы Госпитальной.

Дело в том, что кресло охромело на одну ножку, которую надо было где-то приварить к его стальному основанию. Не рассчитывая, что это произойдет скоро, мне в тот же день приобрели новое кресло, лоснящееся темно — коричневой кожей и благоухающее тем самым запахом кичливого богатства, который столь характерен для кабинетов современных нуворишей.

Нет-нет, я не отношусь к племени этих самодовольных личностей. Просто захотелось поёрничать на эту неприятную тему, публикующую богатство и амбиции.

Но ремонт моего старого любимца занял всего полдня и к вечеру я почувствовал себя буридановым ослом. Потому, решив не искушать судьбу вопросом на что из двух сесть-не сесть, я отправил новичка домой.

И вот здесь случилось удивительное. Утопив себя в эту кожаную роскошь, я понял, что попался. Попался, как мальчишка, которому подарили блокнот с белоснежными страницами, и ему так хочется оставить на них хоть какой-то свой след.

Короче, дамы и господа, начинаем.

ПОСВЯЩАЕТСЯ КИШИНЕВСКОМУ БУЛЫЖНИКУ

Большинство молодых обитателей улицы Госпитальной начала 50-х годов прошлого столетия только одно событие могло заставить высыпать из своих дворов, пропахших запахами молдавско-русско-еврейско-украинской кухни. Это случалось тогда, когда они могли стать соучастниками действа, происходящего на отшлифованной временем булыжной мостовой.

Первыми по праву в нашем уличном рейтинге значились 1-ое Мая, который, если вы еще помните, праздновался как День Международной солидарности трудящихся, и 7-ое ноября – День Великой Октябрьской социалистической революции. Но для нас, мальчишек, дело было не в том, как эти дни назывались. Уже накануне, отправляясь спать, мы ждали, когда пронзительно-устрашающий лязг танковых гусениц разорвет предутреннюю тьму Госпитальной. Полуодетыми мы выскакивали из своих дворов, чтобы упоенно вздохнуть будоражащий дым танковых моторов, прикоснуться к еще теплой броне.

Самое интересное начиналось потом, когда из башен вылезали танкисты, которых мы хотели обаять всеми нам возможными способами с единственной целью – получить разрешение хоть на миг спуститься в чрево этого зеленого чудовища. Вперед выпускался Юрка Аккерман. Этот миниатюрный шестилетний очкарик поражал солдат глубиной своих знаний. Вундеркинд не только мог прочитать им без запинки заметку из «Правды», но и как бонус, полученный после того, как мы довольные вылезали из нутра танка, сыграть вальс «На сопках Маньчжурии» на аккордеоне, который был едва ли не больше его самого.

Пацаны из соседних дворов нам бешено завидовали, стараясь накануне всенародного праздника, когда танки вновь должны будут стать на булыжник Госпитальной перед военным парадом на постой, переманить Юрку к себе. Однако Аккерман был верен нашей компании, хотя и жил со своей мамой, учительницей музыки, через пару дворов от нас.

Но в очередной праздник, кажется 1-ого Мая, он подвел, не появившись у танков, которые вновь, скрежеща гусеницами по уличному булыжнику, замерли у ворот наших дворов. Напрасно мы стучали в дверь и окна их квартиры. Потом отец Вовки Сало — это не прозвище, а фамилия — рассказал шепотом жене, а Салыч подслушал, что Аккерманов накануне ночью куда-то увезли.

…Это был первый год XXI века. В Риме шел февральский дождь. Мокрая булыжная мостовая, подсвеченная витринами многочисленных бутиков и окнами-аквариумами полупустых баров, напоминала занесенный для удара хлыст, провисший от моего отеля на площади Барберини и устремленный вверх к собору Деи Монти.

Не доходя метров двадцати до собора, в отеле «Интерконтиненталь», в Гиацинтовом зале — второе кресло справа — под картиной, изображавшей «Даму на охоте», меня должен был ждать через полчаса некий человек из Канады.

Если бы за мной кто-то наблюдал в этот момент, он бы увидел элегантно одетого мужчину лет 50-ти – типичного обитателя Рима, праздно шатающегося от витрины к витрине. Но я, конечно, таковым не был. По официальной версии я прибыл в Вечный город в краткосрочную командировку по своим журналистским делам. Среди них самым главным — было встретиться в «Интерконтинентале» с канадцем или черт знает какой страны гражданином и получить от него то, что он должен был передать.

До встречи оставалось еще достаточно времени. Я уселся под навес кафешки рядом с теплым боком современного варианта «буржуйки». Ее прообраз грел меня в Уссурийской тайге, где проходил третий год моей армейской службы.

… Я тогда точно и подумать не мог, как круто изменится моя судьба в обозримом будущем.

За моей юной спиной была полная, по моему мнению, невезуха.

Сначала – пролет при поступлении в московский инъяз. Не хватило несчастного балла, который я ухитрился потерять на экзамене по истории, когда старый перец поинтересовался моим просвященным мнением о бульдозерной выставке в Измайловском парке. Мне бы об исторической роли партии в борьбе с постмодернистскими тенденциями советских художников рассказать, заодно заклеймив тлетворное влияние Запада на нашу современную молодежь. А я решил подискутировать, оспорив косвенно генеральную линию КПСС и основы соцреализма в искусстве. Экзаменатор не оценил искренности провинциала и его преклонение перед работами Малевича, Дали, Неизвестного.

Потом было позорное, по моему глубокому убеждению, возвращение в родной город, год работы в сплоченном коллективе одной артели, выпускающей резиновые сапоги, кольца для консервных банок, и беспроблемное поступление на инъяз местного госуниверситета.

И снова пролет. После двух месяцев усиленных занятий языком в цветнике самых красивых девушек столицы нашей республики последовал призыв на срочную службу в ряды Советской Армии.

Горечь прощания с родным универом и его обитательницами усугублялась тем, что мой год призыва был последним, кого настоятельно из вуза приглашали отдать своё юное время – три года службы — наполненные яростным приобщением к тайнам секса, защите священных рубежей Отчизны. Оставшимся грозил лишь год родных Вооруженных Сил. И это уже после получения корочек о высшем образовании.

Счастливчики, родившиеся на год и более позже меня, а их хватало среди приятелей, лили пьяные слезы во время нашего прощального многодневного марафона по кишиневским подвальчикам, клянясь в том, что продолжат и за того парня, то есть за меня, покорение многочисленного племени кишиневских амазонок. Конечно, мне от этого легче не становилось, но нетрезвая радость за перспективы, ожидающие приятелей, хоть как-то скрашивала путешествие в неизвестность.

С моим врожденным почти дурным оптимизмом и неискоренимым даже «дедами» на первом году службы любопытством, эта terra incognita оказалась не так страшна. Два года в одном из юго-западных военных округов, считай, что почти рядом с домом, а затем год в Дальневосточном пролетели почти на раз. Об их подробностях расскажу, если будет настроение и возможность.

А потом был опять пролет. Хотя нет. Это был постпролет, плюсквамперефект пролет.

Когда я уже должен был дембельнуться, родное советское правительство обрадовало народ, что срок срочной армейской службы сокращается со следующего года до двух лет.

Но хочу заметить, это известие на тот момент осталось для меня в глубоко прошлом времени. Я, как это не звучит странно, в то время не только не жалел о трех годах армейской службы, но и, клянусь тогдашними своими сержантскими лычками, был рад — спасибо родному государству – увиденному и узнанному. Узнал, наверное, такое, что в иных условиях и не увидел бы и не узнал бы никогда.

Если б меня сегодня спросили, ха-ха, кто б догадался это сделать, хочу ли я нырнуть в ту казарму в далеком дальневосточном военном городке между Владивостоком и Находкой, где каждый день в определенный час звучал специальный сигнал, дабы все находящиеся на открытом пространстве прятались, так как через близлежащую железнодорожную станцию проходил пассажирский состав, в котором могли находиться иностранцы, я бы ответил утвердительно.

Так же однозначно сейчас, положив руки на свое журналистское удостоверение, которое прилюдно я никогда не старался демонстрировать, сказал бы, что не хотел оказаться в сегодняшней, совсем не характерной для меня роли, в которую попал.

Я не знал, кто меня ждет в «Интерконтинентале» — друг или враг. И чем может закончиться моя предстоящая встреча.

… В гостиничном зале среди сладко благоухающих ваз с гиацинтами спиной к входу сидел тот, кто меня ждал. Я узнал его по небрежно переброшенному через спинку кресла синему кашемировому пальто с алым платком в грудном кармане.

Что-то смутно-близкое было в его чуть наклоненной вбок седой голове. Стоп! Седина здесь не причем. Сам поворот.

Нет-нет! Не может быть! Я подошел к визави. Он обернулся. Черт возьми, это был Юрка Аккерман! Постаревший, но сохранивший свой ироничный взгляд.

Только слегка приподнятая бровь выдала его удивление при моем появлении. Ну, а я, узнавший его раньше, вообще в тот момент был невозмутим.

Наш разговор на нейтральную тему никому не интересен. Так же как и то какими именами мы представились друг другу. Я получил то, что ждал, и, когда уже распрощавшись, уходил, услышал тихую мелодию вальса «На сопках Маньчжурии», которую выбивал вилкой на хрустальном бокале наш вундеркинд с Госпитальной.