Елена ШАТОХИНА, специально для ИА Новости-Молдова

Как-то раз выдающийся модельер 20-го столетия Вячеслав Зайцев, поэт, живописец, профессор, «проповедник красоты», как пышно назвала его одна наша восторженная журналистка, приземлился в Бельцах. Прямо из-под Парижа, где отдыхал в собственной усадьбе, слушая Чайковского и пытаясь очиститься от скверны московской богемы. Теперь ему предстояло совершить богоугодное дело – принять участие в бельцкой компании против уничтожения бездомных животных. Позже этот визит превратился в настоящую легенду.

На ногах мэтра красовались божественные сафьяновые тисненые сапожки а–ля рюс, выше – только юбка типа килта.

Он вышел из машины и царственно ступил в топкую дождевую грязь «северной столицы» гостеприимной Молдовы. В толпе раздались восторженные охи и ахи, переходящие в овации, всплески воздушных поцелуев и яростные сотрясения летних букетов.

Похвалив за радение местных доброхотов, дав старт гуманной компании, а также посетив приют лохматых бомжей, Зайцев покинул депрессивных животных и убыл в неизвестном направлении.

Но обыватель еще долго тосковал по экзотическому появлению райской птицы, перебирая в памяти подробности умопомрачительного туалета, бесконечно судя и рядя насчет обширного галстука-платка, булавки в оном, а также грезя о бесподобно-белоснежных уголках воротничка, корректно подпирающих щеки мэтра.

Досталось и пристрастию Зайцева к огромным брошам-орденам, ярким пиджакам, юбке, разделившим серо-коричневую мужскую половину на две неравномерные доли. Большая – не жалела антисанитарных замечаний. А напрасно!

Сей искрометный случай подвиг на некоторые обобщающие раздумья. По прошествии времени он вылился в непринужденную беседу со знакомым модельером.

– А вот скажи, Вась, много ли людей из современных «VIP-ов» и даже знаменитостей завели собственную оригинальную «гадюльку»? Ну, эдакий именной, личный и неповторимый знак самого себя, в деталях, одежде, образе – в целом?

Этот простой вопрос заставил знакомого тяжко задуматься.

– Поясни, – осторожно сказал он. – Почему – «гадюлька»? Лейблы, что ли? Бирюльки?

«Гадюльками» Марина Цветаева называла свои бесконечные бусы из камней и хрусталя. Подарит кому-то лишние и говорит: «Возьмите, ничего с собой не могу поделать, люблю эти гадюльки…». И они прекрасно гармонировали с ее цыганской вольностью, безбашенностью, загаром и… стихами.

Вот были у Марины – стрижка каре, вечные бусы, бесконечные серебряные браслеты и кольца, у Чехова – пенсне и бородка, у Байрона – романтичный белый воротник апаш, у Льва Толстого – знаменитая «толстовка», у Коко Шанель – черное платье, нитка жемчуга, у Дали – спиральные усищи, у Джона Леннона – круглые диоптрии, у Сталина – френч, у Муссолини – шапочка как у Наполеона и т.д.

Памяти Аркадия Арканова. Советская школа сатиры и юмора>>>

Корифеев и мирового масштаба злодеев можно было мгновенно узнать по этим «гадюлькам», лишь нарисуй эти приметы и задай вопрос: это кто? Причем, каждый из персонажей скорее бы застрелился, чем расстался с выстраданной им харизматической «гадюлькой». Может, он ее полжизни искал! На нее поставил!

Весь вечер мы занимались поисками «гадюлек» у современников – «випов», знакомых, героев эстрады, музыкантов, поэтов, художников и пр., ставя под сомнение их самоценность…

Поэты серебряного века не забыты>>>

Получалось, что завести личный «товарный знак» образа можно лишь тогда, когда он несет смысловую нагрузку. Иначе говоря, когда человек из себя что-то представляет. При этом не обязательно быть знаменитым, красивым и богатым.

Третье правило «гадюльки» – говорить с ее помощью обществу о себе нечто важное, обобщающее, программное, позиционировать себя, не открывая рта. Четвертое: «гадюлька» не приходит сама. Как рифма – это плод вдохновения и расчета. Пятое: иная удачно найденная «гадюлька» дорогого стоит, дороже, чем все «картье» вместе взятые.

Шестое: это лаконичная квинтэссенция стиля. А самое главное, чтобы твоя «гадюлька» служила естественным продолжением тебя самого, не больше, но и не меньше.

Вещи бегут за писателем и преследуют его – как художественный образ, метафора, способ идентификации героев и как… собственная идентификация. «Неприкасаемый» Бродский в «Набережной неисцелимых» просто купается в воспоминаниях о вещах, произведших неизгладимое впечатление на советского гражданина, которому, кстати сказать, привозили из-за границы реальные джинсы зарубежные поклонницы.

Михаил Сечкин: Чайковский будет актуален и через двести лет>>>

И хотя всему подоплекой, извиняющей такое материалистическое внимание причиной, движущей силой описания была безответная влюбленность в хозяйку этих вещей – итальянскую аристократку Мариолину Дзулиани, автор унес в воспоминаниях и перенес на бумагу все, вплоть до цвета замши и чулок, в первую очередь, что весьма любопытно, отдавая должное качеству, фактуре этих вещей: она (Мариолина) явилась «…в потрясaющей, плотности пaпиросной бумaги, зaмше и чулкaх в тон, гипнотически блaгоухaя незнaкомыми духaми… Онa былa сделaнa из того, что увлaжняет сны женaтого человекa. Кроме того, венециaнкой».

Интересно, что вещи в этом значимом отрывке выступают как часть… плоти, они равны человеку, определяют его качество, его подлинность, и, в конечном счете, намекают на причину жажды обладания ими наравне с их хозяйкой, хотя и принадлежат, что в данном случае все же имеет значение, не светской кукле, а весьма духовной даме, которой была посвящена «Набережная…».

Далее Бродский, отвергая случайность, «проговаривается», фактически педалирует все тот же мотив равенства вещи и человека, подчеркивая: «она была сделана из того…» («сделана», а не создана,заметим в скобках). Любопытно и другое: он отстраненно собирает человека из вещей, духов и прочих внешних составляющих, как собирают из пазлов пеструю картинку, уничтожая человеческую сущность. Но при этом автор словно завидует, злится и восхищается вещами!

Боюсь, Бродскому здесь не хватило иронии, как бы он ни старался окрасить ею свою «отстраненность».

Кстати, далее проклиная свою любовь за то, что она якобы «спуталась» с другим (да еще с «высокооплачиваемым недоумком армянских кровей»!), Бродский, не боясь прослыть взбешенным парвеню (в глазах наиболее пристально читающих и пытающихся разгадать тайну этих отношений), снова прибегает в эссе к существу, качеству и свойству вещей, уравнивая их в правах с человеком. Вдохновившая его женщина сравнивается с «тонким кружевом»: «в сущности, не стоило гневaться нa тонкое кружево, зaмaрaнное острым нaционaльным соусом. Мы, однaко, гневaлись. Ибо это было хуже, чем рaзочaровaние: это было предaтельством ткaни».

«Предательство ткани»! Вещь (фетиш) и человек объединены окончательно и неразрывно. Другое дело бархотка на шее Кити Щербацкой, собирающейся на бал в романе Льва Толстого «Анна Каренина». Мы не знаем стоимости и качества этой вещи, не узнАем её оттенка. Это оказывается – не важным. Человеческие, девические переживания, наивные, светлые ожидания чуда, объяснения в любви с Вронским, — оказываются сильнее вещи. Во всем, — пишет Толстой, — могло быть сомнение. Но только не в этой бархотке.